— Теперь понимаю… Метод бессловесной твари. Человек-лягушка.
— А хотя бы и так. Операции-то проверенные. Не экспериментальные.
— Поэтому и заведующий ваш все время молчит?
— Дмитрий Иваныч? Он — гений!
Пенин сказал такие громкие слова без. ироний. Ну и нравы в этом заведении. Тогда, выходит, сам Пенин — ученик гения. А я, выходит, счастливец. Пении косо намекнул, что будет ассистировать. Якобы только ему может доверять гений-Клим в трудной борьбе за жизнь человека-лягушки. Значит, если я на операции вытяну ноги, то буду не просто покойником, а ошибкой гения.
У нас в лаборатории тоже полно гениев. Даже есть одна женщина-гений. Уникум. Мы с ней спервоначалу дружили, с гением Катериной. Она и мне доброжелательно говорила, что я гений. Катерина с первого взгляда на нее производит впечатление предельно аристократичной и демократичной особы.
Когда я понял, что ее гениальность заключается в умении схватывать чужие мысли на лету, а также презрительно кривиться по поводу еще незарегистрированных в известном кругу суждений, я стал иногда разговаривать с ней непочтительно. Не как с гением, а как, может быть, с другом. Этого она не простила.
На сегодняшний день мы не здороваемся, и я знаю, что за спиной она говорит про меня гадости. А также интригует против меня с завотделом Скрябиным. Он в ней души не чает. Катерина из тех красивых женщин, в которых трудно влюбиться, но хочется, чтобы они были рядом на всякий случай.
Выпитое вчера вино сверлило левый бок, пробуравливало в нем отверстие, но вырваться из тела не могло и жгло там внутри. Ничего, уже так мало часов до последнего звонка. Вино получит выход, а жизнь моя исход. Только бы не опозориться на прощанье.
…Вдруг я вспомнил, как прекрасна земля летним теплым днем… Как она чувственно тянет к себе, даже если глядишь на нее из окна. Жить захотелось нестерпимо. Лежать в пахучей траве на земле, над тобой шатаются, скрипят деревья, огромное небо прозрачно и высоко, легко кружится голова, от тишины, шуршат листья.
Лежал я так давно и забывал, зачем пришел, и спал наяву с открытыми глазами, и уставал от этого больше, чем. от работы.
За день до операции меня навестил анестезиолог Володя, щуплый, черноглазый, улыбчивый парень. Он был такой русский, что от него пахло рекой.
— Ну вот, — сказал он, усаживаясь возле кровати. — Значит, будем делать операцию?
— Без операции как-то скучно, — подтвердил я.
Кислярский воспринял приход анестезиолога очень интимно. Как и вообще все, что происходило вокруг. Он считал, что все приходят только к нему — под разными предлогами. Кто бы ни был. Врачи, чужие родственники, нянечки; всем завидно и приятно пообщаться именно с Кислярским.
— Мне тоже делали операцию, даже не одну, — заметил он Володе снисходительно. — И ничего, покамест случайно жив. Помню, у вас тут работал такой врач Петраков Иван Димитрич. Не знаете? Напрасно. Так вот, ему моя жена принесла мою мочу. Я сам попросил. Песок у меня шел, а не моча. Белый зернистый песок. Я испугался тогда и уговорил жену сходить показать пробирочку какому-нибудь опытному докторюге. Она как раз и попала к Петракову. Скажите, говорит, что этому больному делать, раз у него такая моча? А кто больной, не сказала. Что это ее муж — не объяснила. Петраков посмотрел пробирку и отвечает: а чего, говорит, ему делать, когда и жить ему осталось три месяца при такой моче. Жена моя — хлоп! — в обморок. Мы с ней двадцать лет ни разу не ругались, хотя и поженились случайно. До меня она встречалась с одним чекистом…
— Короче! — сказал Петр брезгливо. — Не на собрании!
Александр Давыдович обиделся и замолчал. Дмитрий Савельевич, казак и мученик, полез в тумбочку за компотом. Петр помог ему открыть жестянку.
— Так вот, — сказал анестезиолог Володя дружелюбно, — я хочу развеять ваши сомненья…
— У меня нет сомнений! — поспешил я.
— У него нет сомнений! — подтвердил Кислярский. — Он как Наполеон.
— Помолчи! — пробурчал Петр себе под нос.
— Нет, я не про то, — продолжал Володя, улыбаясь. — Я про существенную путаницу в представлениях. Я знаю, иногда болтают: операция то, операция се. Волосы дыбом встают… А операция, мой друг, при современном наркозе— ерунда. Ее нет для больного. Понятно? Немножко поболит после операции несколько дней, но в меру, как вот палец обожженный ноет. Понятно?
— Понятно! — сказал я обрадованно. — То-то такое веселье в больнице кругом.
— Это, допустим, совсем не так, — вступился Кислярский обиженно. — В учебнике Покровского черным по белому сказано: послеоперационный период очень тяжел и чреват осложнениями. Летальный процент…
Петр вышел из комнаты, ругаясь на ходу.
— Нет, нет ничего такого, — заметил Володя твердо. — Этот учебник написан десять лет назад. А статистика, на основе которой выводы, — еще более устарела…
— Может быть, — с сомнением сказал Кислярский. — Конечно. Сейчас люди выздоравливают, как мухи!..
— А как настроение? — спросил Володя.
— Терпимо, — сказал я, — ничего не поделаешь.
Володя розово улыбнулся.
— Выше голову. Будете здоровее прежнего. Я за вас отвечаю, не волнуйтесь.
Кислярский оскорбительно хмыкнул.
Часа через два случилась неожиданная тихая истерика с Дмитрием Савельевичем. Он вызвал врача. Прибыл Пенин.
— Выпишите меня домой! — сказал ему Дмитрий Савельевич с казацкой прямотой.
Пенин захохотал, захлопал себя по бедрам.
— Выпишем, — заорал он счастливо. — Бутылка коньяку с тебя. Бутылку ставишь, и выпишем.
— Не юродствуйте, Евгений Абрамович, — прервал его танец больной герой. — Пошутили уже. Хочу дома помирать. Где жил. Выписывайте…
Пенин поскучнел и справился со своим счастливым настроением.
— Помирать — все помрем, — сказал он уже спокойно. — Но тебе, отец, еще рано. Еще поживи на радость внукам, помахай саблей. А бутылка все равно с тебя…
— А чего действительно держите человека зря, — заступился Кислярский, — не лечите, а держите! Чье-то место занимает. Пусть домой едет.
— Это не ваше дело, Александр Давыдович, — сказал я мягко и интеллигентно. Петра что-то не видно стало.
— Знаете медицинский анекдот, — ответил Кислярский с лукавинкой. — Врачу сообщили, что больной умер. А перед смертью икал? — спрашивает врач. Два раза, — отвечают. — Очень хорошо! — говорит врач. Так и здесь.
Жалко, Петра нет, подумал я. Раздражение опасно вползало в мой пустующий ум.
— Это про вас анекдот! — сказал я Кислярскому с робкой улыбкой.
— Про всех нас.
Пенни померил Дмитрию Савельевичу давление.
— Мне бы такое давление, — сказал он с искренней завистью.
— Если не выпишете, — ответил Дмитрий Савельевич, — ночью сам уйду!
И повернулся спиной.
— Ладно, — сказал Пенин. — Я передам Дмитрию Иванычу. Обсудим.
Дмитрий Савельевич помалкивал…
Опять — пришел грустный отец, и мы сели с ним на ту же скамейку, где с Ксенией Боборыкиной разбирались в последних чувствах.
Отец — пенсионер, бывший экономист, умный, строгий, холодноватый человек с добрым, настороженным сердцем. Сколько ссорились мы с ним, сколько душу рвали друг другу на мелкие куски. Казалось, не соберешь. Сколько бешеных слов сказали. И вот все забылось.
— Завтра будут резать, папа, — сказал я. — Выспаться надо бы сегодня…
— Может быть, снотворное примешь?!
— Приму, конечно.
— Ты очень сильный человек, Володя, — убеждал отец в который раз. — Ты и не подозреваешь своей силы. Я-то вижу. Тебе бы только верное направление взять.
— Направление есть. И анализы! — пошутил я. Он послушно улыбнулся.
— Значит, завтра с утра приеду и буду ждать. Мне Пенин пообещал сразу сказать как что. Конечно, я неправильно говорю — как что, все будет отлично. Пенин милый все же человек, а?
— Подвижный очень. В движенье вся его радость и прелесть.
— Но он врач, кажется, дельный. Ну, а про Клима и говорить нечего. Я столько за эти дни наслышался. Чудотворец. Говорят, за тридцать лет практики, а работает он чуть не каждый день — ни одной ошибки. Каково? Прирожденный, так сказать, хирург.
— Прирожденных хирургов не бывает, есть только прирожденные идиоты. Больным хочется создать вокруг своего врача ореол непогрешимости и таланта. Кому охота ложиться под нож, заранее зная, что он в руках бездарности.
— Клима это не касается. Я точные справки навел.
— Спасибо,
— Крепись, сынок. Через месяц поедем на рыбалку.
— На щуку?
— На Волгу махнем. Звонил мне вчера Петр Андреевич — совсем недалеко есть чудесные места…
Я смотрел, как отец уходит, тяжело неся грустную спину. Горе- у него. Сын, возможно, сыграет в ящик преждевременно. Жалко сыновей.
Ох, сколько бы я мог сделать, черт. Как бы страстно, напряженно жил теперь, если бы благополучный конец.
